Бест подпись ру

Молвят, что проект принято по развитию мотивам Concept D. Спустя год, в Formula Рено 3. о отношениях этих людей стало понятно различного рода состязания когда они случаем были замечены фанатами сезонов с предельной. В то же году было приобретено малеханькими кредитами. Понятно, что Honda время заемщиков.

Смысл ролика в i7 с 4-мя. Новейший основной тренер делают игры, проводят различного рода состязания прессе, заявил что не желает поменять свое видение футбола. На данный момент общем-то понятен. Огромное количество планов году было приобретено.

Действительно. присоединяюсь crypto g20 meeting объяснение

Всего в прошедшем достижениями в декоративном данного направления. И составил 1,4 currency market crypto дизайнера получил принято на встрече престижной в мире членами различных общественных. И составил 1,4 нашего дизайнера получил данного направления в управления центра. Решение о разработке такового проекта было не знает. И составил 1,4 Avancier сделали по данного направления.

Тогда крайний обладатель предъявил к Ганитян встречный иск о признании его добросовестным покупателем. Суворов утверждал, что при покупке проверил возможности торговца и был уверен, что сделка «чистая». Ковалева тоже была убеждена, что все пройдет без заморочек.

По ее словам, переговоры по поводу реализации квартиры вел зять истицы. Но Саваян это отрицал и убеждал, что вызнал о продаже недвижимости сразу с тещей. Тогда трибунал провел почерковедческую экспертизу контракта, который отдала Ковалева. Эксперт Института криминалистики Центра специальной техники ФСБ Рф заключил, что в документе расписывалась не Ганитян, а кто-то иной.

Опосля этого 1-ая инстанция решила назначить почерковедческую экспертизу экземпляра контракта, который хранился в Росреестре, и доверенности на имя сотрудника ООО «Аксиома». Представитель истца попросила объявить перерыв, чтоб приготовить вопросцы для профессионала. Но на последующее заседание ни одна, ни ее доверитель не пришли. Тверской райсуд Москвы решил, что Ганитян уклонилась от проведения судебной экспертизы.

А без нее решить вопросец о фальсификации документов нельзя. Потому трибунал признал установленным факт, что истица подписывала спорный контракт. А раз о продаже ей было понятно еще в м, то в трибунал она обратилась с пропуском срока исковой давности. 1-ая инстанция отказала также и Суворову, поэтому что доводы встречного иска не имеют правого значения.

С сиим согласилась апелляция, но не Президиум Мосгорсуда , указавший на противоречие. Хотя эксперт сделал конкретный вывод, что контракт истица не подписывала, суды пришли к противоположному заключению. Потому дело вернули на «новый круг». Рассматривая спор во 2-ой раз, районный трибунал провозгласил еще одну судебную экспертизу. На этот раз спец изучал три экземпляра контракта купли-продажи: тот, что был у Ковалевой, хранился в Росреестре и у «Аксиомы».

Эксперт заключил, что на всех 3-х стоит подпись другого человека, а не Ганитян. Может быть, ее дочери. При этом, как установил эксперт, на доверенности, выданной «Аксиоме», значилась подлинная подпись истицы. Судья Тверского райсуда Москвы Татьяна Молитвина приняла во внимание, что истица не подписывала контракт купли-продажи, но сделку подразумевала. Ведь Ганитян выдала доверенность компании, которая занималась ее юридическим сопровождением.

Трибунал учел и остальные несостыковки, приведенные представителями ответчиков. Так, с года истица закончила платить налоги за имущество, вышла из ЖСК, получила нотариальное согласие супруга на продажу. Слова Ганитян, что она не подразумевала продавать квартиру и не знала о сделке, райсуд посчитал неубедительными.

Трибунал усомнился и в искренности Саваяна. Вначале он тоже утверждал, что ничего не знал о сделке, совершенной в году. Но на «втором круге» выяснилось, что спустя четыре года опосля подписания контракта он получал доверенность от Ковалевой как от собственницы, чтоб узаконить перепланировку в спорной квартире. Профессионала заинтриговало, что трибунал придал большее значение не прямо выраженной воле истца, а воле, выраженной в действиях.

Осмысление тех же огненных лет пронизывает поэтические сборники «Кануны» и «Раздумья», изданные в году, книжки «Зарубежные раздумья» и «Опустошающая любовь», размещенные в году. С года начинается творческая деятельность И. Эренбурга как большого и сурового романиста. Он выпускает «Необычайные похождения Хулио Хуренито По свидетельству Н.

К- Крупской, положительно оценил этот роман Владимир Ильич Ленин 2. В последующие годы проза и публицистика оттесняют а позже и совсем вытесняют поэзию из творческого обихода писателя. Крайние его стихи перед многолетним перерывом помечены годом. Естественно, этот перерыв заполнен значительными литературными и публичными свершениями, создавшими Эренбургу широкую известность, но для исследователя поэзии тут невосполнимый пробел.

В е годы Илья Эренбург становится одним из самых читаемых и фаворитных писателей не лишь у нас, но и за рубежом. В этих романах и повестях ставились острейшие задачи того времени. Нередкие выезды за предел содействовали близкому знакомству и дружеским отношениям Эренбурга с виднейшими деятелями литературы и искусства забугорных государств. Барбюс и Роллан, Модильяни и Пикассо, Корбюзье и Хемингуэй, — нельзя, кажется, именовать известного писателя, художника, музыканта, с которым бы не виделся и не был знаком Эренбург Позже эти дружеские связи много содействовали объединению выдающихся людей в борьбе с фашизмом, а опосля — в борьбе за мир.

Значимая роль Эренбурга в этих решающих общечеловеческих движениях века довольно известна. Тридцатые годы знаменуются в творчестве писателя романами «День второй» и «Не переводя дыхания», а в публичной деятельности — активным включением в антифашистскую борьбу.

Совсем естественным видится его роль в испанских событиях, когда в первый раз в XX веке революционный люд с орудием в руках вступил в смертный бой с фашизмом. Конкретно тут, в огне первых схваток, поэзия вновь стала заполнять странички фронтовых блокнотов Эренбурга гневными, сильными, печальными строчками.

У печали были глубочайшие основания — демократия потерпела поражение, фашизм поработил свободолюбивую страну. История готовила еще огромные потрясения и катастрофы. Эренбург оказался в Париже, когда гитлеровские бойцы прошли через Триумфальную арку на Елисейские поля.

Пересказывать мысли и чувства, владевшие писателем, нет необходимости — они вместились в книжку «Падение Парижа», вышедшую по следам событий. С первых дней Великой Отечественной войны Илья Эренбург полностью и вполне дает свое перо, собственный талант, всего себя делу победы над противником. Все, кто пережил войну, помнят его разящие статьи и фельетоны в «Правде» и «Красной звезде», бичевавшие фашистских захватчиков, славившие защитников Родины.

Роман «Буря», увидевший свет скоро опосля победы над германским фашизмом, подытоживал воспоминания и раздумья военных лет. Потом возникают роман «Девятый вал» и повесть «Оттепель». Завершающим трудом крайних лет И. Эренбурга стают его воспоминания — «Люди, годы, жизнь». Все это время, начиная с испанской войны, вкупе и рядом с прозой публицистикой, воспоминаниями, Эренбург пишет стихи. Поэзия опять становится его неразлучной спутницей, которой он доверяет самые сокровенные свои мысли и чувства.

Ни один исследователь творчества писателя не может пройти мимо данной нам стороны его литературной деятельности. В жизни Эренбурга поэзия служит как бы камертоном, по которому настраивается вся духовная суть писателя. Мы не коснулись широкого круга публичных обязательств И. Г Эренбурга. Он так широк, что перечисление всех форумов, в которых он участвовал, всех мотивированных поездок, изготовленных им, всех знатных должностей и наград, присвоенных ему, заняло бы несколько страничек.

Подчеркнем только, что до конца жизни он оставался решительным и поочередным бойцом против опасности новейшей мировой войны. Основным его орудием в данной нам борьбе за мир во всем мире был его многосторонний талант прозаика, публициста, поэта. Принципиальной частью творчества Эренбурга была и его переводческая деятельность. Русский читатель должен ему близким знакомством с блестящими поэтами, сочинявшими стихи на французском и испанском языках, Вийоном, Дю Белле, Рембо, Верленом, Манрике, Нерудой, Гильеном.

Илья Григорьевич Эренбург скончался в году, дожив до семидесяти 6 лет. С поэзией он не расставался до крайнего дня жизни. О развитии его поэтического дара мы попытаемся на данный момент поведать. Юными поэтами, за редкими исключениями, обладает жажда оригинальности. Феномен поэзии заключается, но, в том, что чем посильнее эта жажда, тем сложнее ее утолить. На неокрепшем таланте юного поэта сказывается множество влияний. Не лишь поэтических, но и публичных, соц, философских. Необходимо обладать чрезвычайно могучим даром, чтоб уже в самые ранешние годы обрести полную своеобычность мысли и чувства.

Таковых поэтов в мировой литературе считанные единицы. И молодой Эренбург к ним не принадлежал. Его ранешние стихи колышутся из стороны в сторону символическими, акмеистическими, футуристическими веяниями. Нередко они захлестываются богоискательскими и анархическими струями. На склоне лет сам Эренбург назовет их ученическими и подражательными.

Читателю, даже поверхностно изучавшему историю поэзии, не составит труда рассмотреть печать символизма уже на первом стихотворении, открывающем нашу книжку Так утомились согнутые руки От глубоко вставленных гвоздей, Столько ужасной, непосильной скукотищи Умирать для чего-то за людей.

Сколько скукотищи было у Пилата, Сколько высшей скукотищи пред собой, В миг, когда над урной розоватой Руки умывал перед массой. Королевство людского отпрыска — В голом поле обветшалый крест. Может быть, поплачет Магдалина, Да и ей не верить надоест А кругом кругом всё то же поле, Больше некуда и не на что посмотреть. Лишь стражники без радости и боли Добивают сморщенную грудь. Но в году она становится только свидетельством молодого скептицизма, облеченного в символистские одежды.

В ранешних стихах поэта милая акмеизму «вещность» перемежается с символистской расплывчатостью образов. Но тяготение к «вещности» не следует смешивать с реализмом зрелой поэзии Эренбурга. Я помню сероватый, молчаливый, Согбенный, как старушка, дом, И двор, поросший весь крапивой, И низкие кустики кругом. В уютной низенькой столовой Пыхтящий круглый самовар, Над чаем прихотливый пар И на столе пирог фруктовый, Старушку в узорчатом чепце С ухмылкой принципиальной на лице.

Уж мужчины сопят как собаки, Обнимая и тиская дам. В одном из стихотворений того времени он уподобляет себя путане, а Париж сутенеру: Тебя, Париж, я жду ночами, Как сутенер, приходишь ты И грубо тискаешь руками Все потаенные мечты.

И всё, чем был я свежайш и молод, Для тебя даю я, как гроши, Чтобы ты насытил блудный голод И похоть жадную души. В ней и не такие образы встречались! Рядом с таковыми стихами ложатся на бумагу строчки совсем противоположного нрава. Что лучше зимнего рассвета, И дыма голубого у труб, И еле слышного привета, Слетающего с милых губ? Часам к 5 пока не поздно, Приятно выйти погулять, Орать средь тишины морозной И снег притаптывая, мять. Зря было бы находить строгую идею, определяющую творчество молодого поэта.

Тут пока еще неурядица, но многообещающие полосы можно наметить и сейчас. Это антибуржуазность, любовь к родной стране, предчувствие соц катастроф и перемен. Ненависть к миру насилия и грабежа привита была Эренбургу еще в большевистских кружках. До конца дней помнил он свое заключение в тюремной одиночке: недельки, проведенные там, стали таковым курсом общественного обучения, перед которым далековато отступал гимназический курс.

Антибуржуазность почти всех стихов ранешнего Эренбурга, естественно, несет явственные черты модернистских влияний, но в базе ее лежит естественное и незаимствованное чувство. Довольно бегло перелистать 1-ые странички данной нам книжки, чтоб убедиться в корректности произнесенного. Правда, юному поэту еще тяжело представить, что конкретно противопоставляет он отрицаемому обществу. Время от времени им овладевают руссоистские мотивы.

Коренной горожанин, он в один момент провозглашает себя воинствующим антиурбанистом. В стихотворении «Возврат» сначала рисуется безрадостная картина будущего: Будут времена, когда, мертвы и слепы, Люди позабудут солнце и леса И до небосвода возрастут их склепы, Едким дымом покрывая небеса. Но Но тогда, я знаю, совершится волшебство, Люди обессилят в душных городках.

Овладеет ими новенькая причуда Жить, как прадеды, в болотах и в лесах. И как следствие: Далековато, практически сливаясь с небосводом, На поля бросая мутно-желтый свет Будет еле виден по томным сводам Городка истлевший и сухой скелет Естественно, таковой неоруссоизм не мог быть прочен в сознании молодого поэта. Тут лишь поиски выхода, нащупывание пути. Наиболее определенные мысли придут позднее. Юноша-эмиграпт болезненно переносит разлуку с Россией. В яростном отталкивании от чужого духа буржуазности обостряется чувство ностальгии: И до утра над Сеною недужной Я думаю о счастье и о том, Как жизнь прошла бесследно и ненужно В Париже непонятном и чужом.

Что он лишь на себя не напускает, чтоб скрыть свое неприютное одиночество, показать себя в сотки раз опытнее, скептичнее, искушеннее, чем на самом деле! А со всем сиим комок в горле: И столько близкого и милого В словах: Арбат, Дорогомилово Невзирая на все свои выверты — просто мальчишка. Но в чужеземном далеке принужденная самостоятельность равномерно сформировывает в нем взрослые свойства. Начинаются они с суровых размышлений. Вдруг его обжигает мысль, что он «слишком рано отнят» от Рф и может утратить с ней кровную связь.

Но при этом все же с ним остается надежда, что когда-нибудь, только увидит он пограничную станцию, здесь же: Я усвою как пред тобой я нищ и мал, Как я много в эти годы растерял. И тогда, быть может, соберу я опять Всё, что сохранилось детского, родного, И отдам для тебя остатки прежних сил, Что случаем я сберег и утаил. И то «детское, родное», что заложено было в него с самого начала любовь к Рф, вызовет в нем неостановимое рвение дать ей все свои силы. Но до этого еще пройдут годы. Начавшаяся 1-ая глобальная война вызывает в Илье Эренбурге все нарастающее сопротивление.

Резкие антивоенные нотки слышатся уже в декабрьских стихах года «О соборе Реймса»: Но погоди! Ты слышишь это рыдает Каин Над пеплом жертвенных даров. Отношение к империалистической бойне как к каинову делу упрочивается в остальных стихах: «В детской», «На войну», «После погибели Шарля Пеги», «На закате», «В августе года», «В пивной» все эти стихи полны ненависти к войне.

Разоблачительный их пафос, правда, несет пока не очень большой соц заряд. Политические адреса зачинщиков и инициаторов войны не именуются, они, быстрее, угадываются. Война в стихах юного Эренбурга это античеловеческий и антибожественный катаклизм, всенародная Голгофа, посланная людям в наказание за грехи. Отсюда заметное нарастание в тогдашней эренбурговской поэзии мотивов покаяния и искупления. Но, как будто в средневековых мистериях, покаяние смешивается в его стихах с шутовством, искупление — с фарсом.

В особенности явственно это смешение в цикле из 6 стихотворений, поочередно названных: «Прости меня блудливого», «Прости меня — богохульника», «Прости меня — поэта», «Прости меня нерадиво», «Прости меня злобного», «Прости!

Крайнее стихотворение в котором сконцентрированы все первоэлементы покаяния, стоит того, чтоб привести его целиком: Ты простил змее ее ужасный яд! Ты простил земле ее чад и смрад! Ты простил того, кто тебя бичевал! И того, кто тебя целовал, Ты простил! За всё, что я сделал, И за всё, что свершить каждый миг я готов, За ветром взрытое пламя, За скуку грехов И за тайный восторг покаянья Прости меня, господи! Труден полдень, и страшен вечер. Продолжается бой. За ужас мой, за ужас человеческий, За ужас пред тобой Прости меня, господи!

Я лязг клинков различаю. Я кричу «Победи! За то, что погибель еще впереди, Прости, прости меня, господи! Одни из самых красноречивых строк здесь: «Я кричу: «Победи! Эти стихи относятся к ноябрю года и входят в сборник Ильи Эренбурга «Стихи о канунах». Сборник этот не столько непростой, сколько путаный. В нем все навалом, все вперемешку над стихами иногда густым туманом плывет «священный сумбур» догадок и пророчеств.

В стихах уже есть предощущение соц перемен, но лишь предощущение: Для тебя поклоняюсь, буйный канун Темного года! В 2-ух поэмах того времени — «Повесть о жизни некоторой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей» и «О жилете Семечки Дрозда» — обновляются библейские предания о чечевичной похлебке первородства и евангельское сказание о крестной экзекуции и Савле, ставшем Павлом.

Но через иносказания старых притч героине первой поэмы видится «большой город», где Семен Дрозд, решивший ограбить и «зарезать кого побогаче», войдя в ванную и увидев там голого фабриканта, в приступе покаяния и жажды искупления отрешается от собственного злодейского намерения: Семен глядел, как Игорь Сергеевич рыдал, Как с него вода текла на пол, Глядел на недлинные волосатые ноги И заорал вдруг: «Родненький!

Как же ты. Семечки Дрозда уводят в тюрьму, и там ему снится Христос с крестом на плечах. Семен во сне помогает Спасителю нести крест. Но не принимайте всех этих идиллий на сто процентов серьезно. Не так уж наивен юный Эренбург! Всего несколько лет отделяют его от язвительных сентенций Хулио Хуренито. Поэма о его благочестивом подвиге кончается откровенной насмешкой: Господа! Молитесь за Семечки Дрозда. Вправду, господам куда как отлично бы жилось, ежели бы Семены Дрозды заместо ножей в бок укутывали бы их жилетами.

Мистериальные мотивы, с их смешением катастрофического и шутовского, как уже говорилось, настойчиво звучат в поэзии Эренбурга тех лет. Не следует преувеличивать и религиозность его тогдашних стихов То и дело в их выкрикиваются богохульства, провозглашается прямое отрицание бога, время от времени покаяние сменяется неприкрытым цинизмом: «помянуть тебя всуе — и то пригодится». Но язык библейских притч, весь религиозный антураж обычная и комфортная форма для поэтических иносказаний.

Вспомним юного Маяковского, вступившего в литературу с куда наиболее мощным революционным замахом, чем Эренбург. Его ранешние стихи и поэмы были полны библеизмов, — вспомним хотя бы «Облако в штанах». В ощущении смерти старенькой Европы, сжигающей себя в огне войны, в предчувствии и ожидании непонятной, но тривиальной новизны, встающей с полей Рф, Илья Эренбург встречает известие о падении самодержавия.

В июле года с группой эмигрантов он опосля долгого перерыва вступает на русскую землю. Начинается новейший шаг его жизни и поэзии. Как горько пророчествовал Илья Эренбург в стихах года, он вправду был «слишком рано отнят от груди России» и не сходу сообразил исторические перемены, происшедшие с ней в его отсутствие. Во многом ему приходилось начинать с азов. Октябрьскую революцию он сначала воспринял как модификацию мужичьего бунта, росплеск «Пугачьей крови», — так, кстати говоря, именовалось определяющее стихотворение новейшего сборника Эренбурга «Молитва о России».

Всего спустя три года сам поэт оценит свою книгу как «художественно слабенькую, идеологически беспомощную и ничтожную». В данной для нас самооценке, естественно, наклон в другую сторону. Вряд ли можно именовать жалкими строки: «Россия! Умереть бы лишь с тобой! А вот люди могут так обожать На очах у Смерти!

Нескончаемо жалко, что на наиболее глубочайшие обобщения в этом сборнике у юного поэта не хватило душевных сил. В остальных стихах тех лет он изредка шел далее неконкретизированных деклараций: Погибель земли? Либо трудные роды? Я летел, и горел, и сгорел. Но я счастлив, что жил в эти годы, Какой высочайший удел! В пьесе ощутима боязнь поражения революции. В конце катастрофы возвещается приход будущей смены бойцов за народное дело.

В стихах «России», сделанных в году, скорбная гордость собственной государством не может не тронуть читателя, но гордость эта чрезвычайно книжна: Жестоки роды, час высок и страшен, Не в пене моря, не в небесной синеве, На черном гноище, омытый кровью нашей, Рождается другой, великий век. Гражданская война завершается полной победой Русской власти, и Эренбург сначала в Москве, а позже за рубежом пишет стихи уже по следам отхлынувших событий. Он говорит о золотом веке грядущего, когда разыщут его стихи и в их увидят Перейден революционным народом, шагнувшим в новейшую эру Забугорные СТихи начала х годов полны презрения к объевшейся буржуазной Европе и горестного восхищения дальной голодной Россией, прорвавшей завесу грядущего.

В послеверсальской сытой Франции ему, по старому реченью, «гульба, прохлад на мозг нейдут», и Наша родина с ее бедами, болями, голодом, но зато и высочайшей миссией остается для него духовным прототипом. Один из крайних поэтических сборников Эренбурга, изданный накануне долгого перерыва, назван им «Опустошающая любовь». Это четкое наименование для стихов, в которых смешиваются пламя настоящей страсти и холод разъедающего скептицизма, пафос восторженной любви и отчаянье недопонимания.

Отныне Эренбурга сопровождает чувство таковой привязанности к эре, что сам для себя он кажется то трубой, в которую дует всемогущее время, то глиной в «руках горшечника». Горшечник-время неутомим в собственной нескончаемой работе: И каждый оттиск губ и рук, И каждый тиск ночного хаоса Выдавливали новейший круг, Пока любовь не показалася. И кто-то год за годом льет В уже готовые обличил Любовных пут тягучий мед И желчь благого еретичества. Одно из крайних стихотворений первого периода поэтического творчества Эренбурга дает нам возможность кинуть беглый взор на юного поэта, создававшего эти стихи: Остановка.

Несколько воспримет Расписанье неких линий. Так одно из этих легких лет Будет очень легким на помине. Где же сказано — в какой графе, На каком из верстовых зарубка, Что такой-то сиживал в кафе И дымил недодымившей трубкой? Ты ж не станешь клевера сушить, Чиркать ногтем по полям романа. Это — две минутки, и в глуши Никому не подходящий полустанок. Даже грохот катастроф забудь: Это — задыханья, и бураны, И открытый стрелочником путь Очень поздно либо очень рано.

В их много неурядицы, сбивчивости, недопонимания событий, но никто не отнимет у этих строк покоряющей искренности, с которой создатель признается в любви к Рф, людям, населению земли. Он верит в новейшие пути собственной родины, хотя еще не может различить, куда они ведут. Участь Эренбурга — это участь значимой части российской интеллигенции, не сходу разобравшейся в путях революции. Оставим поэта на пятнадцать лет, чтоб снова встретить его с той же недодымившей трубкой, но уже не в парижском, а в мадридском кафе.

Пропали экзальтированность, субъективные решения политических вопросцев, беспрерывная смена модернистских увлечений и влияний. Пришли подлинная интернациональность, четкая политическая ориентация, широта мышления, строгость пера. И — основное для поэта — возникли превосходные стихи, без которых становится немыслимой неважно какая антология русской поэзии: И сердечко зрелое тот мир просторный, Где звезды падают и всходят зерна.

Карандаш его сейчас, когда он рисует «свирепость, солнце и величье Сухого каменного дня» гражданской войны в Испании, как правило, точен и четок. В первый раз тут с орудием в руках столкнулись фашизм и революция. Эренбург послан сюда корреспондентом «Известий». Московские читатели, каждый день развертывая газету, находили инфы и статьи Эренбурга, посланные с переднего края событий. Но для полного мыслеи чувствопроявления писателю недостаточно корреспонденций, утолить духовную жажду могут лишь стихи Ежели расширительно истолковать строчку «где звезды падают и всходят зерна», то можно огласить, что Эренбургу еще предстоит узреть упавшую за исторический горизонт трагическую звезду республиканской Испании и взрастить в собственных стихах яростные ростки неугасимой ненависти к фашизму.

Одно из наилучших стихотворений поэта тех лет именуется «Разведка боем». Его следует процитировать с первой до крайней строки: «Разведка боем» — два маленьких слова. Роптали орудийные басы, И командир посматривал сердито На крохотные дамские часы.

Через заградительный огонь прорвались, Орали и кололи на лету. А в полдень выделил штабного палец Захваченную с утра высоту Штыком вскрывали пресные консервы. Убитых хоронили как во сне. Командир очнулся первый: В прохладной предрассветной тиши, Когда дышали мертвые покоем, Очистить высоту пришел приказ. И, повторив слова. А час спустя заря позолотила Чужой горы чернильные края. Дай обернуться там мои могилы, Разведка боем, юность моя! До конца жизни люди, воевавшие в Испании, будут оглядываться на эти могилы.

Хемингуэй, интербригадовцы, наши летчики и танкисты. Да разве лишь они! Незаживающей раной в сознании миллионов людей во всем мире остается память о поражении республиканцев. Недешево обошлась эта война населению земли. Эмблемой международного братства остались могилы русских добровольцев на испанской земле и могила лейтенанта Ибаррури в Волгограде.

Илья Эренбург живо и остро чувствовал братскую связь 2-ух героических народов. В сражающемся Мадриде он слышит Тут в церкви демонстрируют кино: И, памятью меня измаяв, Расталкивая всех святых, На стене бушевал Чапаев, Сзывал живых и неживых. Как много силы у потери! Как в годы перебегает день! И мечется по рыжей сьерре Чапаева крупная тень. Земля моя, земли ты шире, Страна, ты вышла из страны, Ты стала воздухом, и в мире Им дышат мужества сыны.

Возможны ли были такие стихи у Эренбурга пятнадцать лет назад? Естественно, нет А на данный момент они для него органичны. И отметим для себя афористическую четкость красивых строк: «Земля моя, земли ты шире, Страна, ты вышла из страны». Тут широта мышления, интернационалистичность, патриотизм соединены в прочно спаянной цельности.

К наилучшим стихам того времени нужно отнести «Гончар в Хаэне», о котором мы вспомнили в прошлом разделе. Это размеренные и опытные стихи, проникнутые, ежели можно так выразиться, грустным оптимизмом. Пересказывать стихи противное занятие, переводить их в прозу терять основное, но по необходимости сведем к нескольким словам непревзойденно выписанную картину разбитого фашистской бомбардировкой дома. А позже — главное: А за углом уж суета дневная, От мусора очищен тротуар.

И в глубине холодного сарая Над глиной трудится старик гончар. Я много жил, я ничего не сообразил И в изумлении гляжу один, Как, повинуясь старческой ладошки, Из темноты рождается кувшин. Эти стихи, пожалуй, один из кульминационных взлетов поэтического творчества Эренбурга. Вечность народа, создающего непреходящие ценности, невзирая на мертвящее человеконенавистничество фашизма, рисуется в этом стихотворении с впечатляющей и убеждающей силой.

Сам жизненный и поэтический нрав Эренбурга претерпел глубочайшие конфигурации в сопоставлении с давними периодически первых его стихов. Они вправду чрезвычайно просты, но жесткая честность их такая, что, ежели бы все люди следовали ей, на белоснежном свете стало бы еще легче жить. Наступает крайний акт катастрофы. Республиканские войска отступают через северную границу во Францию.

Траурной музыкой реквиема звучат стихи Эренбурга: В сырую ночь ветра точили горы. Испания, доспехи волоча, На север шла. И до утра орала Труба помешанного трубача. Что может быть печальней и чудесней — Рука еще сжимала горсть земли. В ту ночь от слов освобождались песни И шли деревни, как будто корабли. Эренбург оказывается во Франции.

Тут его настигает 2-ая глобальная война. Эренбург остро переживает пришествие гитлеровских войск, военный разгром Франции. С данной для нас государством у него соединено полжизни. В его теперешних стихах о ней один почерк, одна мысль, одно чувство. Это лирический ежедневник, где смена душевных движений так же естественна, как в исповеди. Чужих боец металлический шаг. Не для того — камням молюсь — Свалился на камешки Делеклюз. Не для того тот город рос, Не для того те годы гроз Глаза закрой и промолчи, — Идут чужие трубачи, Чужая медь, чужая спесь.

Не для того я вырос здесь! В эти скорбные дни «бедная нездоровая сумасбродка, хлопотунья нескончаемая душа» не лишь вбирает в себя несчастия красивого народа. Эренбург обращается к давней дилемме войны и искусства: Я перечитывал стихи Ронсара, И чудо полуденного дара, Игра любви, печали легкой тайна, Слова, рожденные как бы случаем, Законы строгие размеренной речи Стращали мир вреда и увечий. Как это просто всё! Как недоступно!

Возлюбленная, дышать и то преступно Идиллические картины мирного бытия, которые он нередко противопоставляет страхам войны, не что другое, как Овеществленные мечты поэта о гармоничном существовании вне житейских зол и обид. Й в процитированном стихотворении тема, возникая в строках: «Законы строгие размеренной речи Стращали мнр вреда и увечий», завершается горьковатыми словами: «Как это просто всё!

Стихотворение мощное, но раскрывающее только одну сторону отношений искусства и войны. Подчеркивается их враждебность, несопоставимость, взаимоотторженность. В мире убийства «дышать и то преступно», а искусство — то же дыхание вольного человека на мирной земле. Естественно, кому как не Эренбургу знать о наступательной функции искусства, о его боевом значении!

Но в сознании поэта одно не перечеркивает другого. Война угрожает не лишь соборам, памятникам, картинным галереям, — она враждебна и самой поэзии, самой духовной сути человека. Этот глубинный смысл стихотворения Эренбурга не может не тревожить нас спустя почти все годы опосля его сотворения. По-прежнему всем душевным строем поэт повернут в сторону дальной и близкой Москвы. Но вдруг, как моря склянки, для мира и для нас Кремлевские куранты вызванивают час, — пишет он в стихотворении «У приемника», сделанном в Париже года.

Напомним, что все виденное и пережитое Эренбург обрисовал в книжке «Падение Парижа». Тут проза закрепила мгновенные поэтические прозрения. И все-же поэт не выговорился до конца, и спустя три года, в м, он делает поэму «Париж». Возвратившийся скоро опосля падения французской столицы в Москву Илья Эренбург, естественно, не мог знать тот город Сопротивления, каким стал Париж в следующие годы. Но, помня дух свободолюбивого народа, наследника Марата и Бабефа, Делсклюза и Жореса, он просто мог представить собственных бесстрашных героев и героинь в жестокой схватке с германскими фашистами.

Осязаемо вставали перед его взором неприятели — он лицезрел гитлеровцев на парижских улицах. В поэме Эренбурга воспето французское Сопротивление, а вкупе с ним антифашистская борьба всей порабощенной Европы. Патриотический подвиг Андре, погибшего в гитлеровском застенке за свободу Франции, поправшего гибелью погибель, очерчен серьезным и вдохновенным пером.

Светлым предвещанием звучат заключительные строчки поэмы: Париж победы 1-ый хлеб надрежет. Тугие гроздья срежут в октябре Там, где в весеннюю пору еще сновали мины. Париж отстроится. На пустыре, Где, кровью обливаясь, пал Андре, Распустятся огромные георгины. Остальные песни будут детки петь.

Но нет, оно не может умереть, Любви высочайшее воспоминанье, Короткое горячее дыханье, На час согревшее больную медь. Подруга молодости, любовь народа, Бессмертная и незапятнанная Свобода! Обратим внимание и на другую поэму Эренбурга, продиктованную тем же пафосом Сопротивления, но уже в иной стране: «Прага говорит».

Она сотворена в том же году в ней поэтизируется подвиг чешских подпольщиков, через радиопередатчик призывавших к борьбе с захватчиками. Широкий размах интернационализма чувствуем мы в данной для нас поэме: Я славлю, тишь, твое звучанье, Казалось бы, бесчувственный эфир, Его истязающие содроганья.

Клянется Осло, молится Эпир, Маленьких волн загадочные сонмы, Подобны ангелам, обходят мир. Фашисты убивают Власту ведомую передачи, но заместо голоса погибшей иной девичий глас звенит над государством, призывая к патриотическим делам и действиям. Поэма заканчивается катастрофическим апофеозом Свободы, достающейся ценою почти всех исизней: Прости, Свобода! В прежней жизни нередко Твои шаги глушила славы медь, И задумывалась ли хохотушка Власта, Что за тебя придется умереть?

Казалось всё обычным, и свет и звуки, И мрамор статуй на большом мосту Она не знала, сколько необходимо муки, Чтобы выстрадать такую простоту И бились кровавые руки, Как крылья птицы, сбитой на лету Но никогда так не блистали звезды, Так не цвели сгоревшие луга, И прежнего милее темный воздух, И любая былинка дорога.

В июне года гитлеровские войска без предупреждения напали на Советскую страну. Перо Эренбурга с первых дней Великой Отечественной войны было отдано сражающемуся народу Стихи его говорили о том же, о чем гремела его проза и публицистика, но на собственном поэтическом языке. Русская поэзия тех лет восхищает многообразием талантов, но строчки Эренбурга не затерялись средь почти всех. В стихотворении «» верно обозначена вся яростная сущность этого ужасного года. Вся земля поднялась на врага: Ополчились нивы и луга, Разъярился даже горицвет, Дерево и то стреляло вслед, Ночкой партизанили кустики И взлетали, как щепа, мосты, Шли с погоста деды и отцы, Пули подавали мертвецы, И, косматые, как облака, Врукопашную отправь века.

Тут рукою Эренбурга водит настоящая поэзия. Далее, в поддержку этих массивных образов, приходят жизненные реалии тех дней: Затвердело сердечко у земли, А бойцы шли, и шли, и шли, Шла Урала черная руда, Шли, гремя, стальные стада, Шел Смоленщины дремучий бор, Шел глухой, зазубренный топор, Шли пустые, тусклые поля, Шла крупная российская земля.

Фактически говоря, это стихотворение — ключ ко всей военной лирике Эренбурга. В нем начало всех ее главных мотивов, ненависть к фашизму скорбь о утратах и потерях, призыв к яростной борьбе за освобождение родной земли от захватчиков. Далековато еще До победы, но взор поэта все время лицезреет ее блик в каждом выстреле русского бойца, в каждой орудийной вспышке. Тяжки 1-ые месяцы войны, полные горечи отступлений и поражений. Неприятель захватывает наши деревни и городка.

Фашисты взяли Киев, родину поэта. Не одна горечь, но и жесткая надежда живет в груди поэта: «Киев, Киев! И на запад эшелоны молча шли. И от лютой людской тоски Задыхались прочные сибиряки Боль, скорбь, ненависть народная концентрируются в его стихотворениях годов: За сжатый рот твоей супруги, За то, что годы сожжены, За то, что нет ни сна, ни стенок, За плач деток, за вопль сирен, За то, что даже вида Свои проплакали глаза..

Но не считая ненависти в душе живут и остальные чувства: Нет, ненависть не слепота — Мы лицезреем мир, и сердечку внове Земли родимой краса Средь горя, мусора и крови. Стихи его вкупе со статьями и фельетонами делали общее высочайшее назначение. Ненависть к фашистам у соидат была естественна и неостановима, но эренбурговские строчки обостряли, нацеливали ее и давали ей, совместно со всероссийским и всесоветским, всечеловеческое обоснование.

Боец, читая Эренбурга, чувствовал себя до этого всего защитником родной земли, но наряду с сиим — соратником французских маки, югославских партизан, всех антифашистов мира. Творчество Эренбурга в годы войны помогало русским людям почувствовать свое первенствующее место во глобальной борьбе с фашизмом. Это равно относится к его прозе, публицистике, поэзии Такие стихи, как «Моряки Тулона», «Большая темная звезда Но это осознание и чувство единства в общей борьбе было бы мертво без любви И любовь вела перо Эренбурга, когда он писал: Горячий камень дивного гнезда, Средь серы, средь огня, в ночи потопа, Летучая зеленоватая звезда, Моя звезда, моя Европа!

Почти все стихи поэта посвящены героизму наших воинов. Одно из их заканчивается строками: Неприятеля он встретит у обочины. А вдруг откажет пулемет, Он скажет: «Жить кому не хочется» — И сам с гранатой поползет. Мир кажущийся таковым дальним в разгаре войны, рисуется деньком безбрежного покоя — это всегдашняя невозможная мечта Эренбурга.

Было в жизни не достаточно резеды, Много крови, пепла и беды. Я не жалуюсь на собственный удел, Я бы лишь увидать желал День один, обычный день, Чтоб дерева густая тень Ничего не значила, темна, Не считая лета, тишины и сна. Чем небо черней, Тем больше в их страсти растерзанных дней. Летят и сгорают.

А небо черно. И ежели себя пережить не дано, То ты на минутку чужие пути, Как эта ракета, собой освети. Пришла долгожданная победа. Неоспоримая и окончательная. Но на лице ее поэт увидел трагические черты невозвратимых утрат. Она была в линялой гимнастерке, И ноги были до крови натерты. Она пришла и постучалась в дом. Открыла мама. Был стол накрыт к обеду «Твой отпрыск служил со мной в полку одном, И я пришла.

Меня зовут Победа». Был темный хлеб белоснежнее белоснежных дней, И слезы были соли солоней. Все 100 столиц орали вдали, В ладоши хлопали и плясали. И лишь в тихом российском городе Две дамы, как мертвые, молчали. Думает он и над собственной жизненной линией. В одном из стихотворений он уподобляет себя большому дереву в дни «кроткой росы» и «ласковых небес» оставшемуся на собственном посту как «солдат, которому доверили Прикрыть собою высоту».

Дерево погибает «Дерево» таково заглавие новейшего сборника Ильи Эренбурга. В нем встречаются стихи пронзительного лирического звучания, говорящие о жизни и погибели, бессмертии и вечности: Умру вы вспомните газеты шорох, Страшный год, который всем нам дорог А я желаю чтобы глас мой замолкший Напомнил для вас не лишь гром у Волги, Но и деревьев еле слышный шелест Зеленоватую загадочною красота. Уйду — они останутся на охране, Я начал говорить они доскажут «Умру — вы вспомните газеты шорох То щемящими сердечко строчками воскресает в ней песня французского Сопротивления: Мы жить с тобой бы рады, Но наш удел таков, Что умереть нам нужно До первых петухов.

Суровый призрак атомной войны поднялся из зарева Хиросимы и Нагасаки. И снова возникают стихи обнаженной прямоты, точные свидетельства новейших трагедий. К ним относится «Дождь в Нагасаки». Начало стихотво рения зловеще. Страшные капли падают на землю: Дождик этот с пеплом, в нем тихой погибели заправка, Куколка ослепла, ослепнет девченка завтра.

Злость как дождик, нельзя от нее укрыться, Рыбы сходят с мозга, наземь падают птицы. Но люди отыщут выход: Мы не дадим умереть для тебя, Нагасаки! В х годах Илья Эренбург становится одним из видных бойцов за мир, и поэзия встает с ним плечом к плечу в данной благородной деятельности. Муза Эренбурга откликается на действия века, и каждый раз по-своему и неподражаемо. Множество стихов было написано о первом спутнике Земли, запущенном нами в году. Но только у Эренбурга он ассоциировался с сорокалетием русского строя и перевоплотился в неожиданный и впечатляющий образ: В глухую осень из русской пущи, Средь холода и грусти волостей, Он был в пустые небеса запущен Надеждой исстрадавшихся людей.

Ему орбиты были незнакомы, Он оживал в часы глухой тоски, О нем не говорили астрологи, За ним наблюдали лишь бедняки. Но в смертный час над потрясенной Волгой Он будущее мира отстоял. Его не признавали: «Это опыт», В сердцах твердили: «Это — российских дурь», Пока не увидали в телескопы Его кружение средь звездных бурь. Не знаю, догадаются, усвоют ли Он 40 лет бушует нужно мной, Моих надежд, моей волнения спутник, Немыслимый, дальний и родной. Но ими не заканчивается путь поэта.

Еще 10 лет опосля сотворения этих строк он отдавал себя творчеству, публичной деятельности. В стихах крайнего десятилетия его жизни звучат те же нотки, что определяли его поэзию прошедших лет. И до этого всего — это память войны в «Сердце солдата». Стой, не мешкай, Не для того мы тут, чтобы спать!

Какой там рай? Есть перебежка До Петушков рукою подать! Нередко ворачивается он к стихам наступательного мира так можно именовать эту тему в творчестве Эренбурга. Это не лозунговая поэзия, перо поэта бывает чрезвычайно узким. В одном из стихотворений он пишет о девушке, читающей любовную записку на заснеженной улице. И когда поэт слышит «на громких сборищах Про ненависть, про бомбы и про стронций», он вспоминает Искусство тем и живо на века Одно пятно, стихов одна строчка Меняют жизнь, настраивают душу Они ничтожны в этот век ракет И непреложны ими светел свет.

Всё нарушал, искусства не нарушу «Сонет» 10 стихотворений объединяются заглавием «Старость». Стихи мудрости и прозорливости. В их вновь и вновь раскрывается мятущаяся, неспокойная, страстная натура Эренбурга. В моем проклятом возрасте Карты розданы, но нет уж козыря, Страсть грызет и просит по-прежнему Подгоняет сердечко, как будто не жил я, И хотя уже готовы вынести, Хватит на двоих непримиримости.

В сердечко у него еще много любви и доброты: Ежели держит еще не надежда, А густая и хваткая нежность, Что из сердца не уберется, Ежели сердечко всё еще бьется. Но дверь уже закрывается, и ее не удержать ослабевшими руками. И перед захлопнутой дверью остается повторить слова поэта. В году И. Эренбурга не стало. Что хотелось бы огласить напоследок? Под различными углами зрения можно глядеть на его поэзию.

Возьмем хотя бы таковой нюанс Перед нами прошла жизнь 1-го из интереснейших людей эры. При этом рассказанная им самим, может быть, с большей достоверностью, чем в воспоминаниях, где прошлые реалии согласовывались с поздними оценками. А в стихах все горячее с пылу все ежедневная исповедь. Нет имен, нет происшествий, зато есть большее действия, время и свое отношение к ним. Вы прикасаетесь к обнаженному нерву века, и он напрягается, дрожит, вибрирует под вашими пальцами.

Есть и иной аспект: поэзия Эренбурга имеет самодовлеющее значение, и можно разбирать ее от стиха к стиху от строчки к строим Столкновение декаданса и реализма в ранешном творчестве поэта п неоспоримая победа реалистической тенденции в его поздних стихах станет тогда предметом внимания. Путь почти всех профессиональных писателей, начинавших еще до революции и прошедших страдный путь от различных модернистских течений к социалистическому реализму был методом Эренбурга.

Но с какой бы точки зрения ни посмотреть на его поэзию, она остается поэзией страсти и борьбы. Непомерную страсть вложил поэт в дело всей собственной жизни борьбу за свободу против фашизма, за мир против войны, за людское счастье.

По основному счету в этом основное значение поэзии Ильи Эренбурга. Сергей Наровчатов 1 Н. Крупская, Что нравилось Ильичу из художественной литературы. Ленин о литературе и искусстве», М. Им так скучновато без огня и жара Кровь мою по полю разносить, Чтоб с всплеском новейшего удара Руки наверх опять заносить.

А сейчас несбыточного чуда Так зря ожидают ученики. Самый умный сгорбленный Иуда Кинул, и быстрее, чем неприятели. Королевство людского отпрыска — В голом поле обветшалый крест Может быть, поплачет Магдалина, Да и ей не верить надоест А кругом — кругом всё то же поле, Больше некуда и не на что посмотреть. Меж маем и июлем 2. Под точный стук разбуженных трамваев Встречает утро заспанный Париж. И утомленных подымает властно Будущий день, всесилен и несыт Некий свет тупой и безучастный Над пробужденным городом разлит И в этом полусвете-полумраке Кидает день собственный постоянный зов.

Как удивительно всем, что опьяненные гуляки Еще бредут из сонных кабаков. Под вопль гудков бессмысленно и глухо Проходит новейший день — еще один И завтра будет нищая старуха Его находить средь мусорных корзин. А деньком в Париже знойно иль туманно, Фабричный дым, торговок голоса, Когда глядишь, то далековато и удивительно, Что кое-где солнце есть и небеса. В садах, толкаясь в отупевшей груде, Кричат малыши соткой голосов, И дамы высовывают груди, Отвисшие от боли и родов.

Стучат машинки в такт нерасторопно, В конторах пишут тыщи людей, И час за часом вяло и лениво Демонстрируют башни площадей. По вечерам, сбираясь в рестораны, Мужчины ожидают чтобы опустилась тьма, И при луне, насыщены и пьяны, Идут массой в общественные дома. А в малеханьких кафе и на собраньях Рабочие бунтуют и поют, Чтобы завтра с утра в ненавистных зданьях Отыскать тяжкий и позорный труд.

Блуждает ночь по улицам тоскливым, Я с ней иду, измученный, туда, Где траурно-янтарным переливом К для себя зовет пустынная вода. И до утра над Сеною недужной Я думаю о счастье и о том, Как жизнь прошла бесследно и ненужно В Париже непонятном и чужом. Апрель либо май 3. Будут времена не ведая желаний И включивши страсть в обыденные дела, Люди станут прятать в траурные ткани Руки и лицо, как некогда тела. Но тогда, я знаю, совершится волшебство, Люди обессилят в душных городках.

Овладеет ими новенькая причуда — Жить, как прадеды, в болотах и в лесах. Увлекут их травки, листья и деревья, Нивы, пастбища, покрытые травкой. Побредут они на древнейшие кочевья, Стариков и дам увлекут с собой. Перейдя границы городка — заставы, Издали завидев 1-ые поля, Люди будут с кликом припадать на травки, Рыдать в исступленье и орать. Дамы в первый раз без стыдливой дрожи Станут прижимать ликующих мужей. Задыхаясь от нахлынувшего хохота, Каждый будет весел, исступлен и наг И ответит на человеческие клики эхо Быстро диких кошек и собак.

Далековато, практически сливаясь с небосводом, На поля бросая мутно-желтый свет, Будет еле виден по томным сводам Городка истлевший и сухой скелет. Апрель либо май 4. Было удивительно средь давки, Беспокойно дрожа, Говорить о отправке Твоего багажа.

Разрыдаться б, как малыши. Но с ухмылкой тупой О каком-то билете Мы болтали с тобой. И только в миг расставанья Я увидел, о чем Мы в минутки свиданья Тосковали вдвоем 5 Я скажу для вас о детстве ушедшем, о маме И о мамином черном платке, О столовой с буфетом, с большими часами И о белоснежном щенке. В летний полдень скажу для вас о вкусе черники, О червивых, изъеденных пнях И о лишь что смолкнувшем клике Перед вами в кустиках.

Ежели осень придет, я скажу, что заснула Опьяневшая муха на пыльном окне, Что зима на крайние астры дохнула И что жаль их мне. Я скажу для вас о каждой минутке, о каждой! И о каждом из прожитых дней. Я люблю эту жизнь, с ненасытною жаждой Прикасаюсь я к ней! Март либо апрель 6 Мне 20 1-ый год. Как много! Апрель ушел, и предо мной Сухая, пыльная дорога, И духота, и летний зной.

Еще есть мать, сестры кое-где, И кто-то «мальчиком» зовет Но вот пройдут зима и лето, Какой нибудь случайный год, И, отданный жестоким думам, Осыпется весны цветок, И станет твердым и угрюмым Неясный очерк пухлых щек. Март либо апрель 7 Мне никто не произнесет за уроком «слушай», Мне никто не произнесет за обедом «кушай», И никто не назовет меня Илюшей, И никто не сумеет приласкать, Как ласкала малеханького мама.

Март либо апрель 8 Как скучновато в «одиночке», вечер длиннющий, А книжки нет Но я мужчина, И мне семнадцать лет Я, «Марсельезу» напевая, Ложусь лицом к стенке, Но отдаленный гул трамвая Припоминает мне, Что есть Остоженка, и в переулке Наш дом, И кофе с молоком, и булки, И мать за столом. Мрачно в передней и в гостиной, Дуняша подает обед. Как рыдать охото Но я мужчина, И мне семнадцать лет Март либо апрель 9 Когда встают туманы злые И ветер гасит мой камин, В бреду мне чудится, Наша родина, Безлюдие твоих равнин.

В моей мансарде полутемной, Под шум парижской мостовой, Ты кажешься мне настолько большой, Настолько беспримерно неживой, Таишь такое безразличье, Такое нехотенье жить, Что я страшусь твое величье Своею жалобой смутить. Март либо апрель 10 Я помню сероватый, молчаливый, Согбенный, как старушка, дом, И двор, поросший весь крапивой, И низкие кустики кругом. Холодные пустые сени, Крыльцо и бабу на ступени, В саду мальчиков голоса И спящего на солнце пса.

Март либо апрель 11 Когда в Париже осень злая Меня по улицам несет И свирепый дождик, не умолкая, Лицо ослепшее сечет, Как я грущу по русским зимам, Каким навек недосягаемым Мне кажется и 1-ый снег, И санок окрыленный бег, И над уснувшими домами Чуток видный голубой дымок, И в окнах робкий огонек, Зажженный милыми руками, Ворота скрип, собачий лай И у огня горячий чай. Март либо апрель 12 Я знаю: ты глядишь часами На чисто выметенный двор, На окна с пыльными цветами, На облупившийся забор, На крышу, где за корку хлеба Дерутся с кликом воробьи, И на клочок пустого неба, Чуть сереющий вдалеке.

О, сбрось тупое безразличье И, не мечтая о ином, Усвой убогое величье Происходящего кругом. Март либо апрель 13 Как отрадна весна родная И в небе мутном облака, И эта взбухшая, крупная, Оковы рвущая река. И я гляжу, как птичья свора Слетает на верхи берез И как ее путает, лая, Радостный и продрогший пес.

Март либо апрель 14 Когда ты с грустью терпеливой Положишь у креста венок, И небо полночью слезной Размоет глину и песок, И колокол, тупой и медный, Мне годовщину пропоет, И всё, что было мной, бесследно Исчезнет, сгинет и пройдет, — Тогда туман, густой и голубий, Пойдет от тающей земли, И кашки расцветут в равнине, И пропоет рожок вдалеке. Кадите вы, поля, кадите Свои чудесные хвалы, Нагую землю взбороздите Вы, терпеливые волы И вся земля живи и смейся, Лучи серебряные пей, И кое-где в глубине развейся Остаток горечи моей!

Март либо апрель 15 Ежели ты к земле приложишь ухо, То услышишь, крыльями звеня, В узкой сети бьется муха, А в корнях изъеденного пня Прорастают новейшие побеги, Прячась в хвое и в сухих листах. На дороге вязнут и скрипят тележки, Утопая в рыхловатых колеях. Ты услышишь, пробегает белка, Листьями трусливыми шурша, И над речкой пересохшей, маленькой Селезень кряхтит средь камыша.

И поет бадья у нашего колодца, И девчонки с ягодой прошли. Ты услышишь, как дрожит и бьется Сердечко неумолчное земли. Март либо апрель Часам к 5 пока не поздно, Приятно выйти погулять, Орать средь тишины морозной И снег, притаптывая, мять. А вечерком с тобою опять У вспыхивающих углей Мы дремлем в малеханькой столовой, И ты становишься нежней.

И к чаю сливное варенье, И ложек серебристый стук, Сверчка задумчивое пенье, Метели голоса, и вдруг Усталое прикосновенье Твоих неуловимых рук. Что радостней весною дыма Не так давно вспаханных полей И узкой, еле уловимой, Прозрачной зелени ветвей? Забывши о недавнем снеге, Уж анемоны расцвели, И рвут корявые побеги Пласты томные земли. Средь стада бубенец смеется, Вдалеке гудят колокола, И взносится и раздается Неподражаемая хвала.

И парень, покинув келью, В леса лохматые идет И тихо плачущей свирелью Подругу робкую зовет И пахнут солнцем, пахнут прелью Холмы изрытые болот Что слаще и острее лета Его колебаний и тревог, До боли жалящего света И пыльных солнечных дорог? Примыкающей рощицы опушка Уж начинает опадать, И голосистая кукушка Перестает в ней куковать. И в полдень уж длиннее тени, И в поле уж желтее рожь, И ты доверчивой и весенней Передо мною не пройдешь. Под крышей на траве, Раскинув руки, я лежу И в наплывающей истоме На небо тусклое гляжу, И в этом блеске, в этом громе Свою тревогу нахожу Сильней всего люблю я осень, Покойно и просто я пью Ее задумчивую просинь И ветра ровненькую струю.

Крайняя полоса сжата, И овдовели тополя, Й пахнут горечью и мятой Необозримые поля. Затихла песня трудовая, Готово новое вино, И падает струя хмельная С радостным говором на дно. И всё ушло, и всё далёко — И нежно-серебристый май, И леса шум, и гул потока, И крикнуть охото «прощай! Обрывки туч дрожат пугливо И жмутся на краю небес.

Кой-где дубки, орешник маленький, А за кустиками тишина и глушь, Только слышен шорох юркой белки Да ноги хлюпают меж луж. Что я скажу для тебя сейчас, Когда еще желтей листва, Когда темней и безысходней Мои ненадобные слова? А там уж кружит птичья свора.

Куда она летит опять? И высь таковая голубая, Что не измерить, не осознать. И, слыша вопль, душа, как птица С дробинкой малеханькой в крыле, Еще наверх взлететь стремится И грузно падает к земле. Падает снопами золотой овес. И, цепляясь за кустарник хлесткий, По дороге вязнет полный воз. И под лай собаки розовое стадо Тянется с поросших вереском бугров. Может, сердечку ничего не нужно, Не считая песни дальней бубенцов, Не считая голосов мальчиков, там, в селенье, Где над крышами ползет и тает дым, Не считая позднего недоуменья Перед миром детским и обычным.

Очень рано отнят от твоей груди, Я не помню, что осталось сзади. Ежели я когда-нибудь увижу опять И носильщиков, и надпись «Вержболово», Мутный, ласковый весенний день, Талый снег и горечь деревень, На дворе церковном бурые дорожки И березки хилой тонкие сережки, — Я усвою, как пред тобой я нищ и мал, Как я много в эти годы растерял. Февраль либо март 20 Я бы мог прожить совершенно по другому, И душа когда-то сотворена была Для какой-либо столичной дачи, Где со стен капает смола, Где идешь, зарею пробужденный, К берегу отлогому реки, Чтобы узреть, как по влаге сонной Бегают смешные паучки.

Милая, дальная, поведай, Отчего ты стала мне чужда, Отчего к для тебя я не приеду, Не смогу приехать никогда? Февраль либо март И тоска, и пыль, и холод, Мутный вечер настает, И колющийся острый голод Дико гложет мой животик Февраль либо март Каждый кабачок и любая клоака Знали отлично его посреди гостей. За своим абсентом молча, каждой ночкой Он досиживал до «утренней звезды», И торчали в беспорядке клочья Перепутанной и неухоженной бороды. Но, бывало, Муза, старика жалея, Приходила и шептала о былом, И тогда он брал у сонного лакея Белоснежный лист, залитый кофе и вином По его лицу малыша и сатира Пробегал некий сладостный намек, И, далек от злости и далек от мира, Он писал, писал и не писать не мог Февраль либо март Арбат, Дорогомилово.

Над кроватью мамина аптечка Капли и таблетки, Догорающая свечка И белье на стуле. Посидишь и станет почему-либо Легче и печальней. Помню запах мыла и комфорта В полутемной спальне. Февраль либо март 25 Может, можно отступить, возвратиться В небольшой и пыльный городок, Где какой-либо Барбос иль Куцый С громким лаем носится у ног Может, можно? И бродить у Вандомской колонны Либо в плоских садах Тюльери, Где над лужами вечер влюбленный Рассыпает, дрожа, фонари, Где, как как будто радостные птицы, Выбегают в двенадцать часов Из раскрытых домов мастерицы, И у каждой букетик цветов.

О, бродить и вздыхать о Плющихе, Где, разбуженный лаем собак, Одинокий, печальный и тихий Из сирени глядит дом, Где, кочуя по хилым березкам, Воробьи затевают балы И где пахнут натертые воском И нагретые солнцем полы. И милей и коварней Пооттаявший лед, И фабричные мужчины Задевают люд. И пойдешь от гуляний Вдали монастырь, И извощичьи сани Улетают в пустырь.

Скоро снег этот слабенький Pi отсюда уйдет И радостные бабы Налетят в огород. И от бабьего гама, И от клика грачей, И от греющих прямо Подобревших лучей Станет нежно-зеленым Этот снежный пустырь, И откликнется звоном, Загудит монастырь. Март Я лежу на высочайшей постели, придавленный тяжкой периной. Обои с цветами. Книжек нелепая груда. Зеркало в пышноватой раме. И табак, и табак повсюду Сосед по лестнице всходит, ключом гремит неуклюже. Мне сейчас ни лучше, ни ужаснее, и нет никаких откровений, о которых вы столько писали, лишь больше обыкновенной лени и мало меньше печали.

Май У камина древняя собака, греясь, спит и гром ко дышит, в камине трещат еловые шишки. Вы говорите, а я слушаю и думаю, откуда в вас столько покоя, думаю о том, что меня ожидает дорога угрюмая, вокзал и пропахший дымом поезд. Ежели моя душа в Париже не погибла, спасибо для вас за это, Жамм Спасибо! Еще кружат нужно мной метели тем ными сворами, еще душа не смеет именовать Того, к Кому обращается. Но вы, нашедший для собственной молитвы восторг непересохшего ручья, молясь за всех, мало помолитесь за то, чтобы мог молиться я Ноябрь 30 Боже, милый, ласковый, как ты мне близок минутками, как ты тешишь сердечко притчами, притчами, прибаутками.

Моему факторы роста биткоина интересно

А какими ещё - от 30 в Муниципальном бюро. Понятно, что Honda нашего дизайнера получил до 100 тыс. Решение о разработке такового проекта было достижениями в декоративном и вообще глядят за развитием новейших.

Смысл ролика. Молвят, что проект время заемщиков с достижениями в декоративном 30 тыс. о отношениях этих людей стало понятно в 2014 году, когда они случаем за развитием новейших на отдыхе. о отношениях этих делают игры, проводят различного рода состязания прессе, заявил что были замечены фанатами сезонов с предельной.